Пьяные ежики № 5

Ежа не обманешь. Еж очки не за тем надел и уши ваткой не для того чистил, чтобы ты ему гнал, как монгол жеребца, а он тебе верил, как краснобаю дурища. У ежа на допросе до такой степени вертикально стоишь, что новенький гвоздь в сравненьи с тобой — это горбун прогнувшись. Когда еж спрашивает, надо отвечать сразу, честно и полно, а не брехать медленно с перерывами. Чтобы ты правдивый был и понятливый, ежик тебе в лицо дыхнуть может, ты это знай. Если ежик дыхнет, ты тут же ему все и расскажешь, но по прошествии часа организм твой помрет. Поэтому говори. Но не вопи. Излагай доступно и четко. Иначе ежик тебе один и тот же вопрос дважды задаст, а этого ты не выдержишь, потому что повторно он тебя не словами, а кувалдой в темечко спросит. Потому что это допрос, а не стенанья в лобзаньях. Потому что ежик у себя на работе на важной должности и в высоком звании, а ты, курва немецкая, попался, мудак французский, и от ответственности, свинья японская, не уйдешь. Слова подбирай. Никогда не говори «никогда». Это очень плохое слово, оно тебя в могилу раньше сведет, чем ты его закончить успеешь. Ежик о твоей будущей и бывшей судьбе знает больше тебя, и категорическими императивами свою речь засорять не стоит. Утверждать что-либо на допросе у ежика так же глупо, как курить у него спросить. Ежик не курит. Понял? Не курит он, сука ты, не курит, не курит, гадина, и не курил отродясь, ты понял? И спасибо скажи, что кулаками, а не кастетом. Вот так. Пожалуйста. Встать, говно...

Так говоришь, папкин сын, трудяга, добряк, самый целомудренный из невинных? Грамоты, говоришь, и почетные знаки? Верой и правдой заре навстречу беззаветно и преданно со школьной скамьи? Забудь. А где оружие хранил и взрывчатку — вспомни. Иначе я минут десять сердитый буду и злой, а ты двести лет червивый и дохлый. А еще хочет ежик, чтобы ты ему про жену свою рассказал. В мельчайших подробностях. Чем они мельче, тем ты дольше живешь. Что у нее там между чем, как она любит, и как у тебя с ней происходит. В смысле, происходило. Ежик любопытный товарищ, хороший слушатель, хрен с ней, со взрывчаткой, о жене рассказывай, прилагательными сори, существительными, только вульгарных слов, падла, не говори. Ежик многих вещей очень тонкий ценитель, в том числе и дамских красот, да вот мало их в подвалах осталось, и уработанные они на допросах так крепко, что хоть пол кое у кого кое-где проглядывает, но прекрасного в нем ни на грош...

Ежик ототкнет, в стакан булькнет и тебе протянет. Не пей. Это шутка такая. К стакану не прикасайся. Ты выпьешь, а он обидится. Он тебя на съедение глазами начальства испытывал, на пролетарскую застенчивость и классовую стыдливость, на почтительное отношение тебе проверку устроил. А ты, чума, проверки не выдержал. Поэтому закуси языком. Ты не ежик, чтобы с ежиком пить. Губами поэтому закуси и каменной стенкой занюхай, и вставай скорее, пока ежик не встал. Если бы ты ежика вежливо поблагодарил и от угощения отказался, тебе бы легче жилось. Обидел бы, конечно, отказом ежика. Но ведь обиды результат разный имеют. Стакан об голову, что ни говори, лучше, чем голова о кирпич. Соображай. Ежик, если у него время есть, тебя по-всякому испытает. А ты — это всего лишь твой череп, твои ребра, почки твои да мошонка. Береги их. Ежик властью на то поставлен, чтобы человека на составляющие разобрать и нужную истину отыскать. В этом деле ты ему помогай. Показалось ежику, что десятого марта тридцать первого года после полудня нехорошая дерзкая мысль тебя посетила — сознайся немедленно и опиши поточнее. Спасения твоего в этом нет, но мошонку, считай, временно уберег. Если, устало глядя, спросит тебя ежик, какого ты хрена на обратной стороне Луны делал — отвечай искренне, выкладывай все как есть. Как агитацию среди кратеров вел, как Море Спокойствия возмущал, как листовки вредные вверх кидал, а они удивительно медленно опускались. А дышал чем? А с собой взял немного, в мешочке. Холодно, поди, там? Так точно, именно так, не то слово! А кто с тобой был? Кто с тобой был?..

Кто с тобой был-то? Алфавит помнишь? Вот по нему и перечисляй. Андреев был, Борисов, Васильев... Рабинович, Ривкин и Розенфельд. Эти последние всегда и везде с тобой были, запомнил? А также Розенблюм, Ройтман и Ростропович. Их короткая смерть на длину твоей жизни не повлияет, гнить будете сообща и в обнимку. Но сегодня... Но почки... Так что шевели язычонком, прикушенный не есть вырванный, говори, языков мы уже не рвем, ноги и руки предпочитаем, разговаривай, редкий случай тебе отвалился, всему, чего наболтаешь — поверим, запишем и прошнуруем. А вот тут подмахни. Чтобы куча словес чистосердечной правдою стала, ты нам вот тут закорючечку закорючь, ручечку положи на место, дай-ка я промокну, эх, падла, и устал я с тобой, не люблю возиться с покойниками, да какой же ты живой, ты — покойник, пописали с тобой немного, сейчас точку тебе поставят. Утомился сегодня ежик. Допоздна сидел. Ты молодец был, ежику в работе помог. Спасибо не спасибо, а уведите его. С глаз долой поскорее, отдыхать ежик будет. Выпьет слегка сам на сам за свое и больше ничье здоровье. Не за твое, нет, это лишнее. Уведите его, да далеко не водите, в большом доме, как говорится, толстых стенок навалом...

© Евгений Шестаков, 2002

Пьяные ежики № 6

Если помер ежик у себя в норке, если уронился из его лапок самый распоследний стакан и о половую доску, недопитый, медленно ударился, опустевая, значит — вот оно, значит — вона как, значит — помер ежик у себя в норке.

И уходит светлая душа его с набором высоты на восток, откуда солнце яркое теплые свои лучи к ней тянет, и дотянет, и достанет, и примет, и приласкает, и в лоне своем на достойное нижнее место посадит мяконько и пропишет вечненько истосковавшуюся по окончательной перемене маленькую и тихую, бестелесную и бесцветную, безголосую и беззлобную душу ежика, которую теперь, если есть на свете хоть какой-нибудь Господи — упокой скорее и спаси, сохранив.

А родные ежика да близкие его недалекие к оболочке скорбеть потянутся, предварительно от соседей испуганных услыхав, предварительно не далее как вчера в домино с покойником по столу гремев, предварительно отслужив с ним вместе в одной серой колючей армии и на одном сером колючем одеяле когда-то в мамкиных муках под папкины вздохи в бабкины руки родившись вдесятером.

И вот он неживой на столе лежит, а скорее — мертвый, а еще скорее — дохлый до невозможности посреди рыданий соленых ненаглядным пособием по общей бренности служит. Вот обмыли его, вот обтерли, вот старухи темные в черном переругались в углу втихую, и по новой его обмыли, и обтерли еще на раз в более полном соответствии с обычаем и каноном, и в сплетенные лапки на восковом стебельке дрожащий огневой цветок посадили, дополнительной водой из смотровых щелок полив и попонкой поплиновой покойника по пояс покрыв.

И печально смотрели на. Сидя, стоя и походя. Разинув, прикрыв и сжав. Молча, шепотом и в полный рвущийся голос.

Жизнь — она не швейная зингерова машинка и не широкая река Волга, она сразу за началом кончается, обрывая тонкую нить, испаряясь досуха на глазах. Смерть — она не зеленый продавец зелени, в твою пользу не ошибется, не обсчитает и не обвесит, а отмерит тебе два в длину и три в глубину, и опустевшее тело твое опустит, а душу, ежели заслужил, подымет выше высокого.

Они вдвоем, Жизнь и Смерть, третьим тебя лишь на короткое время взяли, от горького и сладкого из горла и стакана попробовать разрешили, закусить и занюхать удилами и порохом обеспечили, за труд и отдых медалью и триппером наградили, костями и пальцами на прощание помахали, — и плыви-ка ты, милый друг, вперед ногами сначала вдоль дороги в гробу, потом поперек реки в лодке, а потом сквозь годы с одинаковой скоростью на одном месте в разные стороны ручейками.

Тебя немножко иногда кое-кто здесь помнить будет по первости. От одного до трех раз оградку тебе поправят. От пяти до ста повторений в день имя будут твое называть в виде отчества. От завтрашнего дня до последнего пенсию будут иметь по твоей утере. А потом умрут твои фотографии, пропадет из виду могилка, зачеркнется мужская линия и — а-а-у-у-у! А-а-у-у-у, где ты, уж не помню и кто! Из нихрена вышли и уйдем в нихера.

Вот так-то вот, браточек ты мой: Уяснил, ась? Хорошо допонял? Вопросительных знаков нет? Дохромало до тебя? Тогда обратно вернись. Тогда вот тебе моя, дай свою. Тогда свечку на хрен, попонку на хер, вставай, мудрило без буквы «р», не одни же родственники помойные погудеть над тобой слетелись, а и кореша колючие закаленные каждый у себя на полатях опомнились, очухались, опохмелились и с первым поездом последний долг отдать прибыли — пузырь с каждого.

Преставился, значит, ежина наш. Околел, выходит, слегка ежара. Прижмурило его, стало быть, сразу на оба глаза. Ну, ничего, с кем оно не бывает, вставай. Брысь, старухи! Кыш, дети! Вон, родные и близкие!

Почти нового ежа хоронить собрались, подлюки, — налейте ему! — почти брата, суки, венками сраными до смерти закидали — налейте в него! — почтить они, пугала фабричные, приканали — вставай! Еж есть тот, кому льется в рот! Тот есть еж, кто с утра хорош! Еж не вошь, ноготком не убьешь, хошь не хошь, а налили — пьешь! А где пьешь — там живешь, а кто не верит — того на нож, того на хрен, на хер и хером в хрен, вставай, чудило на букву «н»! Вставай, поила на букву «ху», подергай кадыком, почеши в паху, подымись на ножки, поглянь в окошки, там жизнь твоя продолжается, лебедкой тебя за яйца! Проснись, дружище, и пей, ежище! Только тот ежом называется, кто на «Вздрогнули» отзывается! Только тот называется еж, кто в бутылку по плечи вхож! Встань, братан, и иди, браток, а на смерть твою мы чихнем в платок, узелком свернем и подальше пнем, и гори она пламенем и огнем!

Если помер ежик у себя в норке, если уронился из его лапок самый распоследний стакан и о половую доску, недопитый, медленно ударился, опустевая, значит — ни хера это вовсе не значит. Либо приподымут, либо сам встанет, либо друганы выручат, либо случай поможет, либо Бог не выдаст, либо свинья подавится, — а только свежего вам хрена в салат, а не у ежика на похоронах сопли лить! Жил себе и живет, и на ваших еще на скорых украинский менуэт тройным тулупом не нагибаясь на бровях спляшет!

© Евгений Шестаков, 2002

Пьяные ежики № 7

Вот, бывает, нальет ежик стопочку, высоко подымет, опустит, ко рту поднесет, выпьет, грибочек вилкой наколет, высоко подымет, опустит —  а в рот-то сунуть и позабудет! И такое, бывает, за один раз до десяти раз бывает. И вот тогда-то, друг мой прыщавый, вся сказка и начинается:

Сперва о лапках. Их у ежика в среднем четыре штуки. Левая, правая, задняя, запасная. Плюс костыль, ежели еж в годах, либо два, ежели инвалид, либо три, ежли коллекционер. А ежели старый увечный коллекционер — то это уже с виду вовсе даже не еж, а такой маленький дурацкий лесной комбайн, который не собирает ни хрена, а наоборот, теряет все при ходьбе — башмаки, костыли, очки, направление движения, стыд и память.

Теперь нос. У нормального ежа он один, строго спереди и строго посередине. Пока тверезый. А как выпьет — он у него везде. Ежик выпимши — это один сплошной нос, который в разные места с одинаковой целью лезет: пронюхать, нащупать, ототкнуть, выжрать и опупеть. И ежли шары, до половины залитые, на расстоянии вытянутого костыля не видят ни хрена и при ходьбе ежу лишь помеха, то нос его дальнобойный за тысячу восемьсот шагов водочный перегар от самогонного отличает. И наука на этот счет общий солидарный подтвержденный вывод имеет: любой пьяный еж, лишенный способности видеть, слышать и передвигаться, ежели где добавку пронюхает — все равно передвинется хрен его знает как, нащупает, ототкнет, выжрет и опупеет.

Теперь иголки. Их количество определяется возрастом, и к сорока годам, случается, лысеет еж до последней степени и с виду становится обычный хомяк домашний. Но! Хомяк — это всего лишь мешок с крупой, который сам себя наполнять и туда-сюда таскать может. А вот ежик, даже когда окончательно пожилой, и лысый, и хромой, и беззубый, и тугоухий —  это все равно ходячий атомный бомба, и измеряется в мегатоннах, и взрывается где попало, и никого не щадит, и ничего не помнит потом. И колючки у ежика — это вроде рубашки осколочной на гранате. Их вполне может не быть. Один хрен, когда грохнет, волной все повалит.

И глаза. Они у ежика маленькие и круглые, но бывают огромные и квадратные, это когда ежик увидит, что кто-то мимо прошел и ни разу не поклонился. А еще бывают узкие и с прищуром, когда ежик, слава Богу, еще не сердится, но уже, спаси Господи, недоволен. Свои глаза ежик в основном открытыми держит, и моргает ими раз в день, а чужие —  в основном прикрытыми да подбитыми, и ни одного дня не пройдет, чтоб кому-нибудь не подбил.

И вот, значит, друг ты мой золотушный, представь себе масляную такую картину без рамки и подписи, когда ежик уже пьяненький в меховую стельку и дубовую доску, но еще вполне теплый и даже слегка живой. А ты, значит, корешок мой обструганный, по грибки-ягодки за кленовыми шишками да еловым соком в лес притопать сподобился. В самую чащу, в самую гущу, в адских кущ темнотищу, где ежик хмурый упился до газообразного состояния, до полного нестояния исшатался и оба монокля проглядел в поисках: кому бы в грудную клетку черепную коробку вбить. А ты, стало быть, припожаловал. А ежик-то, выходит, тебя дождался. А ты, как я понял, крепкого здоровья и долгих лет жизни себе не хочешь. А ежик, как сейчас ты поймешь, по бухому делу твою шляпку от гвоздевой отличать не станет, а в любую поверхность одним ударом вобьет. А на похоронах твоих, получается, семья твоя таким образом время, место и усилия сэкономит. А ежик даже не разберет, моль он казнил или лауреата всемирного. А...

— А-а-а-а-а-а!!!

Вот и сказке короткой длинный конец пришел. Отдыхай, ныне подземный друг мой. Баюшки тебе вечные, спи спокойно, не ворочайся и на ежика в обиде не будь. Не со зла ведь он. Не из вредности. А просто выпил маленько. И маленько не закусил.

© Евгений Шестаков, 2004

Похмельные ежики

На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить. А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься, либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном прижмуренном — твоя смерть, а в другом подбитом — тещина. Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:

— Где?

Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:

— Где?

Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:

— Кто?

Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логике убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится. Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал —  и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:

— Бывай...

© Евгений Шестаков, 2002

Про ежей

«Еж птица редкая, пока не пнешь, не полетит».

Народная мудрость.

Неправду говорят про ежей, но они не обижаются, только бурчат себе под нос что-то невразумительное, да переглядываются.

А кто на самом деле видел ежей летящих, тому счастье да удача на год вперед, а если еж, что в хвосте летит, тебе перышко сверху кинет, да поймать ты его сумеешь, то клад найдешь. Только вот давно ежи перья не кидали, народ они тороватый да запасливый, а времена нынче суровые. Глянет еж на тебя, да плечами на лету пожмет виновато — не время, мол, сейчас.

Готовятся ежи к полету долго — обсуждают, шуму да гомону — хоть святых выноси, а пить ни-ни, ни капельки, за неделю до этого пьянство прекращают. По шуму да по гомону, да по трезвости ежиной и узнают люди бывалые, что ежи в полет собрались. А как порешат, что лететь надобно — ходят суровые, решительные, на всех цыкают. И не приведи тебе бог рюмку ежу в это время предложить, или спеть позвать — зыркнет сурово, цыкнет многозначительно, карманы вывернет, ириской обязательно угостит, и только его и видел. И если потом встретишь ты его — не признает, а то и плюнет вслед.

Лесные ежи — те с деревьев стартуют, они к разбегу непривычные. Полевые — наоборот, носятся, мышей разгоняют, суркам пинки дружеские раздают — площадку освобождают для полосы взлетной, площадку ту полушубками отметят, а накануне полета всю ночь на ней костры жгут да песни поют. А водяные ежи — так вообще за месяц до полета на сушу выходят, и только потом рыбам интервью дают, уже с берега.

В день полета собираются ежи стайками, а если праздник какой в тот день — косяками, и порядок этот строго блюдут. Виноватым медаль дают, бутылку водки, расцелуют и выгонят. А собрались — так два часа речи друг другу говорят, а кто речь не говорит, тот поддакивает да иголками шумит.

Аплодировать среди ежей не принято — на смех поднимут и расскажут всем. Поговорят, потом целоваться начинают, пока каждый с каждым в стайке или в косяке не перецелуются, не летят — примета такая.

А тут и для полета время. Лесные ежи на соседних ветках устроятся, и разом взлетают, полевые — по очереди, но всё по трое.

А водяные — те завсегда с утеса, да с толкача. Но пока все ежи не взлетят, остальные с места не трогаются, висят в воздухе вертолетом, и подбадривают.

А уж поднялись все — так и сбиваются: лесные — клином, полевые — свиньей, а водяные — солдатиком. Летят не долго, но смачно. А те, кто на земле остался, в летящих шапки кидают, чтобы летелось справнее. Есть и такие, кто собирался, но не полетел —  их и пинают. Отсюда незнающие и думают, что ежи с пинка летают.

© Евгений Шестаков