Неужели никто не рассердится? (фрагменты книги)

ЕЖИК СИДЕЛ ПОД РОЗОВЫМ КУСТОМ. И вспоминал, каким он когда-то был.

«Однажды я был веселым, — думал он. — На дне рождения у белки, когда я танцевал со сверчком. А еще как-то раз я был грустным. Когда подул такой ужасный ветер, что сдул у меня со спины все колючки. В тот раз я был очень грустным. А еще я бывал довольным. Вот сейчас я доволен».

Он кивнул и огляделся по сторонам. Было лето, он был доволен и размышлял. Это занятие он любил больше всего — размышлять. Размышлять ни о чем и обо всем, ни о ком и обо всех, — ему было все равно, лишь бы размышлять.

«А был ли я когда-нибудь злым?» — подумал он. Он глубоко-глубоко задумался, но так и не смог вспомнить, был ли он когда-нибудь злым.

«Так, может, стоит наконец попробовать?» — подумал он. Ему очень хотелось побывать всяким, разным, пусть даже по одному разочку.

Дело было под вечер, и ежик закрыл глаза. «А как вообще становятся злыми?» — подумал он. Он этого не знал.

Конечно, он видел злых зверей. Он видел, как они топали лапами и брызгали слюной, он видел, как они кусались, жалили и дрались, и слышал, как они кричали и рычали. Но всего этого он делать не умел, это он знал точно.

Ежик наморщил лоб. «Так я уже однажды делал, — подумал он. Почесал себя за ухом между иголками. — И так тоже».

Уже почти наступил вечер, когда ежик наконец пришел к выводу, что он, возможно, никогда не станет злым. «Какой кошмар», — подумал он.

И тут ему в голову пришла одна идея. «А знаете что? — подумал он. — Если я это напишу, то и стану таким. Потому что, когда я пишу “я доволен”, то я ведь доволен. А иначе с чего мне это писать? И если я пишу в конце письма “ежик”, то это потому, что ежик — это я. — Он кивнул. — Я всегда —  то, что я пишу».

Он взял полоску березовой коры и написал:

Я злой.

Потом прочитал свои слова и покачал головой от удивления. «Так, так, — подумал он. — Значит, теперь я злой. Как непривычно!» Он старался как можно точнее понять, что он чувствует, перечитал написанное еще несколько раз и опять покачал головой.

«Это самое странное чувство, какое у меня когда-нибудь было, — подумал он. — Оно ни на что не похоже». Но он был рад, что наконец был злым.

«То есть сейчас я злой, и я этому рад, — подумал он. — И к тому же я удивлен. То есть я очень разный — и злой, и удивленный, и радостный одновременно».

В этот момент поднялся ветер и выхватил кусочек коры у него из лапы.

«Эй! — закричал ежик. — Отдай! Это ненастоящее письмо!» Ведь он не хотел, чтобы кто-нибудь прочел то, что он написал. «Если они узнают, что я злой... — подумал он, — тогда... тогда...» Он не знал, что тогда могло произойти, но наверняка что-нибудь ужасное.

Ветер свистел и завывал, и не слышал ежика. Он считал, что на кусочке березовой коры было написано настоящее письмо, и унес его с собой, высоко в небо. На нем не было написано, кому это письмо и кто его написал. Ветер долго носил его высоко над лесом, но потом в конце концов разорвал и пустил кусочки кружиться в воздухе.

В тот момент ежик снова сидел и размышлял, в сумерках, под розовым кустом. «Значит, теперь я был и злым, — думал он. — А вот был ли я когда-нибудь неосторожным? — Он прикрыл глаза. — Может, сейчас я как раз такой... А может, сейчас я даже легкомысленный».

На лес упала ночь, и довольный ежик (а таким он любил быть больше всего) свернулся в клубок и снова поразмышлял. Но уже недолго.

* * *

ЖАБА-ЧЕСНОЧНИЦА ПОСТУЧАЛАСЬ К ЕЖИКУ.

— Кто там? — спросил ежик.

— Жаба-чесночница.

— Заходи, — пригласил ежик. Жаба-чесночница зашла в дом, подошла к ежику и одним махом выдернула все иголки у него из спины.

— Ай! — закричал ежик. —  Ай!

Жаба отступила на шаг назад и спросила:

— Как называется то, что ты сейчас чувствуешь, ежик?

— Злость, — плакал ежик. — Я ужасно зол. Жаба внимательно посмотрела на него и покачала головой:

— Нет, — сказала она. — Ты не злой.

— Я злой, — сквозь слезы сказал ежик.

— Не по-настоящему, — констатировала жаба. Она повернулась и вышла из комнаты.

— Жаль, — добавила она, уходя.

Чуть позже она постучала в дверь к улитке.

— Войдите, — сказала улитка, которая в тот момент размышляла об остановках и опозданиях.

Жаба зашла в комнату и вывернула улиткины рожки в другую сторону.

— Ай, — простонала улитка с мукой в голосе.

— Нет, — решила жаба. — Это тоже не настоящая злость. Обидно, улитка.

И не успела улитка во второй раз сказать «Ай!», как жаба уже ушла.

Она отправилась к слону и завязала его хобот тугим-тугим узлом. Потом она заклеила рот лягушонку, забросила карпа на вербу и в лоскуты изорвала плащ кузнечика.

Все звери кричали «Ай!» и злились, а лягушонок даже шипел от ярости. Но каждый раз жаба говорила: «Нет, это не злость», —  или: «Ну, если это называется злостью...» —  или: «Настоящая злость совсем не такая».

Под вечер она остановилась на поляне посреди леса, топнула пару раз ногой, налилась красной краской, взмахнула руками и крикнула:

— Что, неужели никто не сердится? Отовсюду раздавались сердитые крики и жалостные стоны.

— Ну, нет так нет, — сказала жаба. — Значит, никто.

Она почесала в затылке, пожала плечами и, пробираясь между деревьями, пошла прочь из леса.

В тот вечер все пострадавшие от жабы звери собрались вместе. Сверчок вставлял в спину ежику одну за одной его иголки, а черепаха осторожно разворачивала на место улиткины рожки. Белка развязывала узел на хоботе у слона, а дрозд отнес карпа обратно в реку, пока цапля клювом разжимала рот лягушонку. Лягушонок зло квакнул:

— Я что, не рассердился?

— Нет, — сказала цапля. — По крайней мере, не слишком.

— Что? — квакнул лягушонок, но это был скорее визг, чем квакание. Он замолчал и обиженно уставился в землю.

— Может, мы действительно не умеем по-настоящему сердиться? — сказала белка, которую жаба подняла за уши, вытащила из домика и посадила на ветку перед дверью.

Звери смотрели друг на друга и морщили лбы. Никто из них не знал, что же это такое — по-настоящему рассердиться. Может, это что-то другое, совсем не похожее на обычную злость? Может, это больше похоже на радость? «Очень может быть», — подумали они.

— Или на что-нибудь тяжелое, — сказала черепаха. — Может, на это оно похоже. На что-то ужасно тяжелое, чего мы не можем поднять.

Звери задрожали.

Было темно и холодно, и все молча поплелись по домам.

* * *

НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ ЛЕБЕДЯ ЛЯГУШОНОК так развеселился, что воскликнул: «Смотрите все!» — вскарабкался слону на спину, вытянул руки перед собой и нырнул в праздничный торт.

Торт был роскошный, и лебедь как раз собирался произнести речь о том, насколько этот торт особенный, и о своей точке зрения на торты вообще, когда его собственный именинный торт разлетелся во все стороны.

Лягушонок высунул голову из остатков торта и завопил:

— Как я нырнул! Вы это видели?

Звери кивнули, стерли с лиц остатки торта и посмотрели на лебедя.

— Я полагаю, — сказал лебедь, — что вы гораздо лучше отпразднуете мой день рождения без меня. Я отправляюсь в путешествие.

Он расправил крылья, взлетел и скрылся за деревьями.

— Но я же красиво нырнул? — удивленно спросил лягушонок.

Все промолчали. Потом они по-быстренькому допраздновали день рождения лебедя, доели то, что осталось от торта, наспех сделали несколько танцевальных движений и разошлись по домам.

На следующее утро лягушонок получил письмо от лебедя:

Лягушонок!

Вы бросили пятно на мой герб.

Лебедь.

«Бросил пятно... — подумал лягушонок, — бросил пятно на герб... так-так, вот что я, значит, сделал...»

Это показалось ему очень необычным, и он немедленно рассказал обо всем ежику, который как раз совершал небольшую прогулку вдоль камышей.

— Знаешь, что я сделал, ежик? — спросил он, при этом даже светясь от гордости.

— Нет, — ответил ежик.

— Я бросил пятно!

— Куда?

— Не куда, а на что!

— И на что же?

— На герб лебедя.

— Ух ты, — удивился ежик.

«Бросил пятно, — подумал он. — А почему я никогда не бросал пятен?» Он наморщил лоб и остановился. «Я вообще никогда ничего еще не бросал», — с горечью подумал он.

А ближе к полудню лягушонок получил новое письмо:

Дорогой лягушонок!

Я возвращаюсь домой. Я больше не сержусь.

Я от души намерен вас простить.

Лебедь.

«Так-так, — подумал лягушонок. — Значит, он хочет меня простить...»

Ежик все еще стоял на том же месте и думал о собственном гербе. «У меня он в иголках, — решил он. — Не такой, как у лебедя. На моем гербе все равно ничего не разобрать. И поэтому, конечно, никто не бросает на него пятен». Ежик вздохнул.

— Ты знаешь, что теперь хочет сделать лебедь? — спросил лягушонок.

— Нет, — ответил ежик.

— Никогда не угадаешь!

— Да, — согласился ежик. — Я никогда не угадаю.

— Он хочет меня простить, — сообщил лягушонок.

— Да что ты, — удивился ежик.

— Да, — подтвердил лягушонок. — Он так написал. Он хочет этого от души.

И, довольно квакнув, лягушонок прыгнул в речку.

«Простить... — подумал ежик. — А захочет ли кто-нибудь простить меня? Скорей всего, нет».

Он поковырял лапкой рыхлую землю. «Я понял, — подумал он. — Я - просто ежик. Все из-за этого».

— Я — просто ежик, — бормотал он. — Я - просто ежик.

Он мог бы рассердиться и расстроиться. Но, к его удивлению, ему стало весело. Потому что ему вдруг показалось очень необычным — быть просто ежиком. «Ведь нет больше других просто ежиков, — подумал он. — Я такой один!»

А про то, как бросать пятна и прощать, он уже не думал.

* * *

ОДНАЖДЫ ВСЯ ЗЛОСТЬ ИСЧЕЗЛА.

Было лето.

Бегемот столкнулся с ежиком, но никто из них не разозлился. Черепаха сказала улитке, что у нее очень торопливый вид, но улитка не рассердилась. Муравей съел торт медведя, но медведь не стал злиться.

Слон не разозлился на себя, когда не смотрел на тропинку, врезался в дуб и свалился на землю. А лягушонок не разозлился на цаплю, когда она опять его съела.

Странный был день.

Звери, которым было больно, когда они во что-то врезались, не злились. Другие звери, которые жалели себя, не отвешивали себе оплеух и не говорили сами себе: «Ну-ка прекрати!»

Днем все звери собрались вместе на поляне в лесу.

Сверчок спрашивал слона, как ему чувствовать себя, если слон во время танца опять будет наступать ему на ноги: «Благодарным? Восторженным?»

Слон неуверенно посмотрел на него и пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он. — Может, счастливым? Или смущенным?

Никто не знал, как надо себя чувствовать, когда такое случается.

— Я грустный, — сказал паук, который висел чуть в сторонке между ветками розового куста.

— Это можно, — сказал бегемот. — Так можно себя чувствовать. Грусти, сколько хочешь.

Темные облака закрыли солнце.

— А давайте скрежетать зубами и топать ногами, — предложил буйвол.

— Или плеваться желчью, — добавила ласка. Звери попытались скрежетать, топать и плеваться, но не смогли вспомнить, как это делается.

С мрачными лицами они сидели рядом.

— Я опасаюсь самого страшного, — прошептал муравей на ухо белке.

Белка кивнула. Она не знала, о чем говорит муравей, но была уверена, что он прав.

Под вечер похолодало, и звери стали прижиматься друг к другу.

Сверчок закидывал ногу на ногу и нечаянно ударил по коленке носорога.

— Ай! — завопил носорог. — Нельзя ли повнимательней!

Это были злые слова.

Все испугались и посмотрели на носорога. Какое-то время звери молчали. А потом всем стало весело. Ведь злость вернулась!

Слон сам себе надавал по ушам.

— Ай! — крикнул он. — Это я себе задолжал! А жук кричал: «Ну-ка подожди...» — ни к кому конкретно не обращаясь.

Все звери отправились по домам и собирались в эту ночь ужасно на что-нибудь рассердиться.

— Ты все еще опасаешься самого страшного? — спросила белка муравья, когда они в сумерках шли по лесу.

— Нет, — сказал муравей. — Я опасаюсь еще кое-чего. — Он нахмурил брови и искоса посмотрел на белку. — Но теперь не самого страшного.

Белка кивнула, попыталась придумать, на что бы ей рассердиться, и ни о чем больше не спрашивала.

© Тоон Теллеген